Из рассказов старых людей я знал, что до революции в нашем селе Петропавловка помещик Злоказов, владелец Винокуренного завода, очень заботился о красоте. Вокруг завода был разбит красивый сад, в котором гуляли даже японки с зонтиками. В долине реки Ай, в месте её слияния с Аршой, и был расположен тот завод. Это был уголок самый красивый в Челябинской области. И по сей день ещё стоят на берегу Ая огромные осокари со следами стрижки, сохраняя тайну тех времен.
Играли мальчишки на улице. К ним подошёл помещик Злоказов. Стал расспрашивать, кто как живёт. Костя сказал, что они плохо живут, потому что у них подохла корова. На следующий день к Копыловым во двор привели корову — подарок помещика.
Злоказов помогал людям, рабочим его завода, держать скотину в своём хозяйстве. Но только свиней запрещал разводить в селе. Для них в отдалении были построены сараи (в виде ферм советских времён). Видимо не мог терпеть отвратительный запах свиного навоза.
В пору моего детства всё уже было по иному. Свинья в хозяйстве — была второй после коровы — кормилицей. Не до запахов было.
Как известно, свиньи табунами не пасутся. Приходилось пасти каждому своих.
В численнике (отрывном календаре) рукой отца были надписи химическим карандашом — «Должна отелиться корова» — в том месяце и на том числе, которое он знал, или «Должна опороситься свинья». Случалось это — опорос или отёл — ближе к весне — февраль, начало марта. На улице стоял мороз.
Родители всю ночь не спали, говорили шепотом и уходили в стайку, приходили, что-то готовили и снова уходили. Было жутковато. Нас туда не допускали. Боялись сглаза. Теленка, правда, приносили домой и мы его видели. А вот поросят только через неделю разрешали посмотреть в стайке. Стайкой у нас назывался хлев, где жили животные (скотина).
Семья — «орава» — у нас была большая. Мамино: — «ебетины полон дом», о других семьях — «Наплодят ебетины-то, а воспитывать некому».
Вот она нас восьмерых парней, а позже двоих девок и воспитывала, как могла и как умела. Лупила нещадно.
Кроме имён, все братья и сёстры имели клички. (Чем не зона). Вот они:
1935 (год рожд.) Венка — кисляш, телёнок
1937 Серёжка — борзик
1939 Витька — сонур
1941 Вовка — филин
1944 Валёк — негри, миллиграмм
1947 я, Мишка — дохлый, чихмора
1949 Шурик — серая крыса
1951 Митька — татарин
1954 Томка — рыжая
1957 Нинка — гнида
Мат и ругань были кругом. Но нам детям это строго-настрого запрещалось. И сурово наказывалось. Я отсидел за это неделю в голбце. Сажали на месяц — сжалились. Голбец — подпол, насередь — кухня. Но вернёмся к свиньям.
1947 год, год моего рождения, год свиньи.
Была в деревне кусачая свинья. Это самое страшное. Я не боялся ни гусей, ни собак, но эта свинья наводила на всех детей дикий ужас. Улицы опустели. Играли во дворах. Её вскоре отловили и зарезали или застрелили. Улицы ожили.
Сначала, маленьким, я пас гусей с гусятами на школьной горе. Школьная гора начиналась за нашим огородом. На самом верху стояла школа — большой деревянный барак, вокруг которого росли берёзы. Гора, была и есть, — скалистая. Камни, трава — камни, трава. Петропавловка наша видна со Школьной горы «как на ладони». А главное — видно Аршу и Ай. Как они к себе манят, особенно летом. Но цыплят не бросишь. Было мне 5-6 лет отроду.
Незаметно настала и моя пора пасти свиней. Угонял я их на Школьную гору, но подальше от села. Там мы подружились с несколькими мальчишками, пасшими своих свиней. Запомнились братья Гордеевы — Генка и Колька. У Гордеевых свиньи были необыкновенно большие, мы их даже слонами называли. Свиньи своими пятаками взрывали дерн и ели корни травы с утолщениями в виде орешков. Эти «орешки» мы собирали и скармливали этим «слонам» с ладони, стараясь их как бы приручить. А потом катались на них верхом.
Свиньи были добрыми, терпели наши дурачества. Правда, мы особо не злоупотребляли их доверием, да и Генку побаивались. Он был постарше, а главное — хозяин. Осенью, ближе к холодам, у нас складывалась дружная компания. Пекли картошку, раздобыли какую-то печурку и грели возле неё руки и ноги. Построили даже шалаш (балаган) отдельно с Валеркой. Носились по поляне, орали как очумелые, пели, свистели и кувыркались. Так я окунулся в этот мир — свинопасов.
Самая тяжелая пора свинопасов — лето. Мучительно тянет на речку — купаться. Однажды я не выдержал и, оставив свиней пастись одних, убежал на Ай, купаться. Какое это было счастье и блаженство. Я позабыл обо всём на свете. Балдел — загорал, купался, снова загорал, играл с друзьями и т.д.
А в это время старуха-Самариха (Самарина) пошла проверять свою картошку, посаженную на «новине». «Новина» — свежевспаханная земля под огороды за Школьной горой на правом склоне «нашего лога». Наш лог — это лог, у которого стоял наш дом и несколько соседних. Лог уходил в лес. Необыкновенно красивый молодой березняк рос по склонам лога — с причудливыми тропинками, камнями, выступающими на правом склоне, обросшими травой, земляникой, клубникой, душицей. Одна тропинка, самая знакомая, вела к огородам на новине. Там был и наш отрез.
Прийдя в свой огород Самариха обнаружила на нём чужих свиней, вырывающих и попирающих её картошку. Взяв прут, она погнала свиней в село. Они, конечно, пришли домой к нам.
Лупила нас обычно мама. Порой плакала, отбив свои ладони. Боялись мы её страшно. Но всё же любили по-своему.
Накупавшись до синевы и прибежав на место, где паслись свиньи, я их, естественно, не нашёл. Понуро и трусливо побрёл домой. В нашем дворе старшие братья пилили и кололи дрова. Отец пилил с Вальком двуручной пилой красивую березовую чурку. От отца я не ждал беды. Но, проходя мимо него, почуял неладное. Он схватил меня за шиворот. Рядом на чурбане лежал заранее приготовленный брезентовый ремень с двумя пряжками на концах.
Мамины побои тогда показались мне почти ласковыми шлепками. Из глаз летели молнии, в голове стоял ужас и шум. При первой возможности я вырвался и убежал в лог. За мной — наша братия. Спрятался я в балагане (шалаше).
Был у меня друг детства «Берданка» — Валерик Копылов. С ним мы и строили этот балаган, в густом березняке в логу. Братья, конечно, искали меня, но не нашли.
Первый раз я остался в лесу ночью один. Страх и боль сковали рассудок. Спать я не мог. Пошарив в углах балагана, я нашёл две пачки папирос «Прибой» и спички. Я курил папиросу за папиросой, пока они не кончились.
На другой день пришёл Валерка. Принёс хлеба. И к ночи уговорил меня пойти к ним, Копыловым, домой.
Дядя Костя Копылов — отец Валерки — пришёл с фронта контуженным. Мать его — бабушка Копылова, потеряв пятерых сыновей (Костя был шестым), перестала верить в Бога. Икону Николая Чудотворца Валерка вынес во двор и превратил в мишень для стрельбы из лука. Я со слезами выменял её на складной ножичек. Нравы в семье были свободными. Дядя Костя нигде не работал, то есть не служил. Кормились они случайными заработками: собирали — весной кислицу и продавали пучок за 10 копеек, летом — землянику, клубнику и чернику — осенью, а также опята, грузди и другие грибы.
Всё это продавалось возле магазина односельчанам. Зимой кололи и пилили дрова — тем, кто наймёт. В их доме был особый запах. В детстве я мог по запаху узнать многие дома, каждый дом имел свой неповторимый запах. Пахло махоркой, тройным одеколоном, гудроном и чайной заваркой. Тетя Вера Копылова играла на гитаре и пела про бублики, про Пастушку, Бродягу и многое другое.
Детей они не лупили. У Валерки Копылова были две сестры: старшая — Аля (Алька) и младшая — Люся (Люська). В доме часто бывали чужие люди и, конечно, пьянки. Всё проданное у магазина обычно пропивалось — пили тройной одеколон.
Каждый в семье жил как бы сам по себе, хотя на промысел ходили вместе. Валерка знал в лесу все ягодные и грибные места. Собирал всё быстро и ловко. Был он отчаянно смел и свободен. Клички имел с детства «Шайтан» и «Берданка». Вечный драчун и забияка. Дружили мы с ним с мальства. Вот он и привёл меня к ним домой. Приняли меня запросто:
— Проживём — будешь с нами в лес ходить, собирать ягоды, и прокормимся. Впервые в их доме я попробовал настоящий «фамильный» чай. Дома пили из чугунки морковный или реже фруктовый. Улеглись мы с Валеркой на печке в обнимку. Утром нас разбудила тетя вера:
— Мишка, лезь в подпол — твоя тетка идёт и брат Валек. Я спрятался в их подпол и слышал всё, что происходит наверху. Тётя Кланя Смердова — мамина младшая сестра — спросила, не было ли меня у них.
— Не было, не видели.
Валек ушёл домой. Тут тётя Кланя заплакала. У неё была единственная дочь, моя ровесница Зойка — Коза, как мы её обзывали.
— Пусть бы жил у нас (дядя Витя Смердов был мой крестный), мы бы его не обижали. Расплакалась и тётя Вера Копылова. Она созналась, что я сижу у них в подполе.
— Мишка, вылазь — иди к нам (к Смердовым), с твоей мамкой я договорилась — будешь жить у нас.
Я бросился бежать к Смердовым. На душе было радостно — меня простили. Дома у Смердовых никого не было. Я схватил Зойкин трёхколёсный велосипед (мы могли об этом только мечтать) и умчался в лес, в Урему к Запани, забрался на «берёзу» и стал объедаться черёмухой. В детстве моём любое дерево мы называли берёзой. Поэтому черёмуха росла на берёзе. Черёмуху глотали с косточками, пока почерневший рот от терпкого вкуса уже не открывался.
Я спокойно и гордо поехал обратно, на встречу мне бежали двоюродные — Зойка Смердова, Вовка и Алька Балобановы. Они со слезами умоляли меня не убегать. Я тщеславно позволил себя догнать.
У Смердовых я не задержался. Пришёл Валек:
— Пошли домой, бить больше не будут, а дел полно.
Не лупили месяц. Так ко мне приросла третья кличка — дезертир.
На этом можно было бы и закончить, но история со свиньями продолжилась.
В холодное лето 53 года у нас пропала, исчезла супоросная свинья. К тому времени я уже не был свинопасом. Поэтому вины моей в той пропаже не было. Лето было холодным и дождливым. Сено мы косили за «Поперешным логом». На поляне были заросшие старые окопы — место боёв красных с белыми. Скошенная трава никак не сохла. Только перевернём — опять дождь. Сено почернело уже в валках. Убрали его уже перед снегом. Получилась большая копна, примерно на один зимний (санный) воз.
В начале ноября, после октябрьских праздников, поехали за сеном. Подъехав к нашей копне, обнаружили в ней нашу пропавшую свинью с шестью уже подросшими поросятами. Свинья порядком одичала и долго не подпускала нас к себе и своему выводку. С трудом удалось её поймать. Пришлось бежать домой за хлебом и коробом. Наевшись хлеба, она стала более доверчивой, подпустила к себе нашего отца, мы в это время выловили поросят и загрузили их в сани, в принесённый из дома плетеный короб. Повезли их домой, свинья наша пошла следом за санями, призываемая визгом поросят. Так благополучно мы нашли свою беглянку. В семье был праздник. На ужин мы ели распаренного в русской печи, в большом чугуне, накрытом сковородой, вкуснейшего поросёнка с картошкой и луком. Пасти свиней я перестал, когда пошёл в школу в первый класс. И вот, где-то в четвертом или в пятом классе мне поручили отвезти в Златоуст к дяде Лёне (папин брат) поросёнка.
В город я ехал впервые. В Златоуст из Петропавловки меня привезла попутная машина. Высадили меня около старинной тюрьмы, в которой, как я узнал позже, погибли оба моих деда. Один — от красных, другой — от белых. Я остался на остановке трамвая с картофельным мешком, в котором сидел месячный поросёнок — подарок дяде Лёне. Дома, в деревне, мне объяснили, как добраться до дядиного дома. Нужно было сесть в трамвай №3 и доехать до Первой Тесминной. Дальше пешком высоко в гору на улицу Паровозную 12. Подошёл трамвай, как раз №3. Я, робея залез в него, таща за спиной в мешке поросёнка. В трамвае поросёнок начал дико визжать и дрыгаться у меня за спиной. Было раннее утро, народ ехал на работу, трамвай был полон. Люди — кто смеялся, но большинство стали возмущаться. Кондукторша — боевая женщина — помимо билета потребовала с меня уплатить штраф 50 копеек. Единственный рубль, выданный на всякий случай родителями, был глубоко запрятан, завернутый в платочек. Пришлось положить мешок на пол в трамвае, уплатить штраф и купить билет. Очутившись на полу, поросёнок тут же замолчал. Ошалевший и перепуганный, я спросил, когда Первая Тесминная остановка.
— Выходи, вот она твоя остановка, — ответили кондукторша и хохотавшие пассажиры. Оказывается, проехать нужно было всего одну остановку.
Выйдя с трамвая, я очутился на улице, вымощенной камнем, с большими домами и магазинами. Поросёнок опять орал и дергался за спиной в мешке. И вдруг, о горе, он разорвал нижний угол мешка и брякнулся на мостовую. От страха он бросился бежать вдоль по улице. Я за ним. В то лето, играя с пацанами в футбол, мне досталось место вратаря. В прыжке, не помню, каком по счёту, я всё же поймал поросёнка за заднюю ногу, под хохот и улюлюканье прохожих. Я умирал от стыда и обиды. Втиснув поросёнка в мешок, я перевязал порванный угол тем платком, в котором был рубль. Идти надо было высоко в гору. Улица, ведущая на гору, была широкой и поросшей зелёной травой. Я шёл по тропинке, глотая слёзы. Повторно он выскочил уже на поляне, тут я его сразу же схватил и, отдубасив, сунул в мешок, скрутив в трубочку, нёс уже под мышкой.
Слава богу, людей на этой улице не было, и на поляну падать было не так больно.
Я дал себе зарок — никогда больше не возить подарки дяде Лёне.
Правда жаренных поросят люблю до сих пор, хотя уже давным-давно не пробовал.
16—17 января 2006 года.
Ночь, мороз — 35°.
Близится Крещенье.