Он был для меня духовным наставником, но при этом никогда и ни в чем меня не наставлял; учителем, хотя я никогда не занимался в его классах. Я никогда не видел, как он пишет, т.к. познакомился с ним в ту пору, когда зрение его было слабым и он не мог заниматься живописью. Были его прекрасные работы и он сам, стареющий, умудренный, опытный художник, зачастую очень противоречивый.
Главным, по его мнению, в искусстве должна быть тайна. Всю жизнь его волновали девочка в голубом платье из «Ночного дозора» Рембрандта (зачем она там?), таинственность картин «Еврейское кладбище» Рейсдала и «Остров мертвых» Беклина.
Александр Эрастович был влюблен в жизнь. Любил всё здоровое и красивое. Был сладкоежкой, лакомкой и гурманом, при этом жил очень скромно, не позволял себе никаких излишеств.
Любимым его поэтом был А. Пушкин, почти все стихи которого он знал наизусть. Его заветной мечтой было встретиться с Пушкиным после смерти («там!») и поклониться ему. И уже совсем не постижимая для меня таина – желание «там же» встретить первую свою жену Мусеньку и просить у нее прощения!
Александр Эрастович знал всю русскую классику. Боготворил Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова; из современников – М. Пришвина. Каждую весну я слышал от него: «Опять весна, опять влюблен, влюблен в который раз».
Однажды я застал его плачущим навзрыд. Ему показалось кощунством перед Л. Толстым переложение «Анны Карениной» в балет.
Новое направление в искусстве конца 60-х – начала 70-х гг. – гиперреализм, называл «лишенным жизни».
Превыше всего ставил живопись. Когда он говорил о живописи, ее можно было осязать и чувствовать почти физически. Такого дара я не знал и не знаю больше ни у одного из художников.
Еще задолго до фильмов Тарковского он часами мог описывать живопись стены дома Гитова, ее фактурность, трещины, потертости, переходы теплого и холодного цветов, прозрачность теней и пастозность света. Рассказы его завораживали.
Тюлькин не терпел пустословия.
Однажды выпроводил одного докучливого студента в овраг писать этюды натуры и учиться у природы.
По признанию Александра Эрастовича, он обладал прекрасной зрительной памятью: один раз увидев, он мог точно написать заинтересовавший его мотив.
Живя среди уфимских оврагов, на холсте он превращал их в драгоценность. Его живопись переливается, как перламутр, оставаясь при этом очень органичной и естественной. Смотреть ее можно бесконечно, она никогда не утомляет, в ней тайна живет с правдой.